... насколько бы ты не считал, что любишь кого-то, — всё равно придётся отступить назад,
когда лужа его крови подтечёт слишком близко.

鄧紫棋 (G.E.M.) :: 桃花諾

[indent] Лань Чжань зависим.

Очень сильно. Безвозвратно. Невозможно. Абсолютно. Это не вылечить, не вырвать с корнем, а если и получится, то после навсегда останется огромная зияющая устрашающей пастью дыра в душе, которую ничем не залатать будет. Никогда. Это не выявить даже самым лучшим лекарям — это подкожно, неосязаемо, призрачно, отравляюще и желанно. Это можно было лишь [по]чувстовать, лишь знать. Но он не способен осознать этого в полной мере, — влюбленность, преданность и желание защитить ощущаются сердцем легче и мягче, оставляя на нем прохладу горных туманов, а вот с зависимостью все уже намного сложнее, — так как подобные эмоции для него все еще представляют собой нечто странное и чужеродное. Даже сейчас. Ему об этом не говорили. Ему этого не объясняли. Лань Чжань умеет быть хорошим заклинателем, младшим братом и племянником, но... быть другом он не умеет. Еще не научился. И времени учиться у него попросту нет. А потому и идентифицировать он их — все эти чувства — не в силах. От чего именно он зависим? У его зависимости мертвые глаза, а за спиной стая кладбищенских воронов кружит. У его зависимости сердце начало гнить еще несколько дней назад [запах гнили у него уже под кожей], а душа, покрываясь мелкими трещинами, рискует обратиться в пыль. Надломи немного и хребет лопнет. У его зависимости губы обескровленные. И улыбка злая. Лань Ван Цзи очень сложно понять свои собственные чувства и страхи, но кое-что он знает точно — убить Вэй Ина он не даст. 
[indent] У Лань Чжаня лихорадка.

И справиться с ней самостоятельно он не в силах. Слишком слаб. Причины? Их на его теле целых тридцать три. Тридцать три шрама изуродовавшие ему спину, что теперь уже останутся с ним до конца жизни, но будут лишь напоминаем о том, что он не справился, что обещания не сдержал. И лихорадка была лишь одним из самых легких последствий подобного наказания, тогда как смерть и вовсе не исключалась. Что это? Это его плата за то, что осмелился ослушаться дядю. Это его плата за то, что в пятнадцать лет он впервые в жизни захотел подружиться с кем-то из сверстников [он просто не умел // до сих пор не умеет], а именно с шумным мальчишкой из края лотосовых озер. Это его плата за то, что он пытается защитить то единственное, что он все еще в силах спасти. Лихорадка всегда возвращается ближе к третьему часу ноги, когда травы, что должны были на время унимать боль в его теле, переставали действовать, позволяя кошмарам утянуть Лань Чжаня в самую темную часть той бескрайней бездны, которая, как окажется после, будет сниться ему еще на протяжении десяти лет. Честно? У заклинателя нет никаких сил для того, чтобы противостоять этому. Лихорадка вызывает галлюцинации. Яркие. Тяжелые. Еще не забытые. Они путают мысли Ван Цзи, заставляя его искренне верить в то, что он все еще находится в пещере вместе с Вэй У Сянем, что он все еще держит в своих руках его бледные руки, что он все еще может что-то сделать. И на каждое слово Вэй Ина, что гонит его прочь, он отвечает ему максимально честно, цепляясь пальцами за чужие и болезненно худые плечи, дышит прерывисто и более уже не позволяет себе отвести от него взгляд. Ван Цзи смотрит только на Вэй Ина. И для него, скованного некогда собственным незнанием и тысячью правилами, это все немного непривычно. Что именно? Так сильно оголять свои настоящие чувства перед кем-то. А ведь он признается в своей слабости человеку, который никогда не должен был увидеть его таким; он признается ему именно в тот самый момент, когда его слова значат гораздо больше [ Эти слова должны были обратиться в перегной, налипнуть на стенки трахеи и никогда не ранить губы. Эти слова должны были остаться с ним.], а за банальным страхом скрывается нечто более весомое. А еще Ван Цзи хотелось бы верить в то, что они не плачут, признавая тем самым свое общее бессилие, а также скорбя о всех тех душах, которые они уже вернуть не могут. Можно не все. Хватило бы одной. Самой искренней и светлой, которая, стоило ей лишь исчезнуть, окончательно превратила Вэй Ина в живого мертвеца. И Лань Чжань бы вернул ему ее. Но он не может. Что в его силах? Лишь попытаться сыграть "Расспрос", надеясь, что она ответит, что она подскажет, что она успокоит и направит. Но она не ответила. И боли стало больше.
[indent] Лань Чжань не раскаивается.

Искреннего и болезненного раскаяния, что изранило бы губы, а после заставило бы склониться в поклоне перед предками: в нем нет и ляна. И пускай часть старейшин его ордена теперь будет смотреть на него с долей презрения и ненависти, которая слишком очевидна в их глазах [ведь они уже более не могут успокаивать себя тем, что одного из лучших адептов их ордена попросту заставили пойти на все это, очернив его душу тьмой], но Ван Цзи это не волнует. Ему не жаль. Ни за свои слова. Ни за свои действия. Ни за свои чувства. И если бы ему пришлось пройти через это вновь, отдавая мальчишке из Юнь Мэня свою душу, то он бы в очередной раз выбрал именно Вэй У Сяня, а не клан, который отказывался слушать и присоединился к остальной собачьей своре, что жаждет лишь крови. Ван Цзи свои приоритеты обозначил достаточно четко. И он открыто заявил о них еще в тот самый момент, когда, не обращая внимания на старейшин и старших братьев, с нескрываемым волнением и болью смотрел в совершенно опустевшие глаза напротив; когда держал в своих дрожащих и окровавленных руках чужие холодные ладони, отдавая им все то последнее, что у него осталось; когда проигнорировал каждое слово дяди и не сдвинулся с места даже тогда, когда к нему сделал шаг старший брат, так как сорвавшиеся с бледных губ Вэй Ина слова, пускай даже они ранили, были куда важнее. Все это — гордость, статус и клан, — не имело значения. И сейчас не имеет. Ведь он должен быть не здесь, а в проклятом всеми Илине. Он должен вернуться. Он обещал. Пускай даже если Вэй Ин этого не помнит. Пускай даже если Вэй Ин этого и не хочет. Пускай даже если будет сопротивляться и вновь гнать его прочь. Ведь только это и помогло ему вновь открыть глаза сегодня.
[indent] Лань Чжань слаб.

И он ненавидит свою слабость. Ту самую слабость, что сводит судорогой все его мышцы, перемалывает кости в пыль, оставляет от легких труху, а после вызывает очередной приступ асфиксии, сдавливая трахею до надрывного хрипа, когда ты можешь лишь беззвучно открывать рот, пытаясь схватить пересохшими и потрескавшимися губами хоть немного воздуха. С момента его пробуждения проходит не больше минуты, а Лань Ван Цзи уже упирается ладонью в кровать и через силу пытается приподняться, но только вот длинные и покрытые шрамами пальцы, которые все еще не зажили до конца, — заклинатель попросту не дал им на это времени, так как сражаться за Старейшину пришлось гораздо дольше, — лишь скользят по насквозь пропитанными кровью простыням [видимо снова открылось кровотечение], заставляя второго нефрита почувствовать себя еще более беспомощным. Жалкий. Бесполезный. Слабый. Еще ни разу в жизни он не чувствовал подобную слабость и беспомощность. [Это он еще не знает, что едва не умрет после, когда справиться с чужой смертью не сможет]. У заклинателя подгибаются руки и он вновь падает обратно на кровать, прижимаясь щекой к алым простыням, чувствуя на губах собственные пряди спутанных волос, и думая лишь о том, что вновь впадать в забытье ему попросту запрещено. Нужно оставаться в сознании. Нужно держаться. Сколько дней прошло? Как долго его организм пытался справиться с нанесенными ему увечьями? Сколько времени утекло сквозь израненные пальцы? Кто рядом с Вэй Ином сейчас? Как сильно изуродовала его смерть Янь Ли? Кто поможет ему сейчас?
[indent] Лань Чжань беспомощен.

И когда в цзинши вновь затянет порыв свежего воздуха вместе с появившимся на пороге старшим братом, который был единственным человеком, который смотрел на него с сочувствием и жалостью, а не откровенным осуждением, то последний обнаружит в нем лишь убиваемого лихорадкой Ван Цзи устало прислонившимся к деревянной балке [с пятой попытки он все-таки смог подняться и встать, отчего все его нижние одежды лишь еще сильнее окрасились в кроваво-красные цвета], жадно глотающим воздух и старающимся выпрямиться на совершенно не слушающихся его ногах. А ведь Лань Хуань слышал все те слова, что Ван Цзи сбивчиво шептал Вэй Ину в той пещере. Лань Хуань видел истинные эмоции брата, которые тот уже просто не мог контролировать. Ван Цзи мягкий. Ван Цзи легко ломается. Но при этом он еще и невероятно упрямый. Просто увидеть это практически невозможно, если ты не общаешься с ним с самого детства, подмечая мимолетные изменения в нем через его взгляд. И лишь один единственный человек знает о чувствительности этого заклинателя, о теплоте его сердца и души. Это его старший брат. Которому теперь Лань Чжань даже в глаза посмотреть не может, так как боится увидеть там разочарование. Он не видел глаз брата в тот момент, когда преградил старшим заклинателям своего клана путь к Старейшине. Он не смотрел на него и тогда, когда ранил каждого из них, стараясь хотя бы не убить, а также не изувечить сильно. И ему невероятно сложно поднять свой взгляд на него теперь, особенно, когда мысли находятся в бесформенном беспорядке, а сердце заполошно бьется о клетку из ребер. У Лань Чжаня в мозгу бьется лишь одна единственная мысль, что заставляет его, сжимая зубы, сделать еще один шаг вперед. Ему нужно идти. Ему нельзя оставаться здесь. Но только вот израненное и измученное тело заклинателя подводит его, разрывает сухожилия в ногах, и отчего Ван Цзи тут же падает на колени, выдыхая лишь хриплое и отчаянное:
[indent] — Вэй Ин...

Пальцы дрожат. Он задыхается в кровавом кашле.

[indent] — Вэй
                 Ин...

Глухой кашель продолжает разрывать лёгкие.

         Ван Цзи брата не видит.

                  У него перед глазами безжизненно лицо мальчишки, который когда-то умел улыбаться.

                                     И этот мальчишка
                        — глубоко внутри это все еще мальчишка — 
                                    сейчас один.

[icon]https://i.imgur.com/oq1qjvf.png[/icon]

[indent] Мальчишки из всеми известного ордена Гу Су Лань слишком рано становятся мужчинами. От них этого требует каждое из нескольких тысяч правил, которые учителя упорно втолковывают и вкладывают им в головы каждый новый день. Времени же для свершения ошибок дается слишком мало, — у истинных адептов детства практически не бывает, игры заменяются книгами и тренировками, — а от того и наказания с возрастом становятся все суровее. Многие люди — и другие кланы заклинателей тоже — видят в воспитанниках этого «траурного» ордена некий идеальный и совершенный образец заклинателя, которого достичь дано далеко не каждому, но о котором многие мечтают. Если этого вообще можно желать. Жесткий отбор. Постоянная дисциплина. Контроль. Строгое обучение. Выдержка. Стойкость. Ответственность. Они должны быть идеальными во всем. Никаких отступлений от уже известной им истины. Но только вот на практике, как об этом узнал Лань Ван Цзи, все не так уж и просто, а пресловутые правила могут не только вести тебя, но и сковывать. И не каждый адепт доходит до конца обучения. А потому Лань Чжань вполне понимает желание ребенка побыть одному и подумать, веря в то, что он действительно может спрятаться от всех. Честно? В детстве Ван Цзи тоже любил убегать не только от взрослых, которые вызывали у него какую-то странную тревогу, но и от своих сверстников. И всякий раз он убегал к тому самому небольшому домику, что уже давно перестал открывать перед ним свои двери. Это было его место. Это была его тайна. Там он был действительно один, если только не разрешал себе ту самую слабость, что позволяла ему рисовать женский силуэт за дверями, а шепот листьев превращала в мягкий и приятный слуху голос, который с годами и вовсе стерся из его памяти, оставив после себя лишь воспоминания о том, что когда-то он мог успокоить тяжелое сердце и прогнать все тревоги. Лань Чжань действительно мог понять желание Юаня убежать [каждому нужно немного времени и личного пространства]. Ему лишь не нравится выбранное этим самым ребенком место. Почему? Сюда нельзя было забираться. Это противоречило правилам, а значит могло повлечь за собой определенную ответственность. К тому же это было не так уж и безопасно, а подскользнувшись можно было серьезно покалечиться.

[indent] — Мгм.

[indent] В ответ на замечание о красоте заката, окрасившего Облачные Глубины в приятные теплые цвета, Лань Ван Цзи отвечает в своей привычной манере, замечая, что закат действительно красивый. Как давно он не обращал свое внимание на красоту природы? Как давно он настолько глубоко ушел в себя, что краски окружающего мира поблекли и стерлись? Это все риторические вопросы. И Ван Цзи знает на них ответы. Они достаточно ясны. Как и его воспоминание о том самом рассвете, когда худую фигурку в темном ханьфу поглотил холодный утренний туман. И тот рассвет Хань Гуан Цзюнь помнит до мельчайших подробностей. Он помнил даже прозрачные капли росы, что осели на чужих взлохмаченных волосах, как первый луч солнца скользнул по его собственной щеке, заставляя его впервые в жизни испытать тревогу и отчаяние при наступлении утра. Того самого утра после которого он научится повторять, словно мантру – я справлюсь, я справлюсь, я справлюсь, и на сотый раз наконец поймет, о чем он действительно говорит. И теперь Ван Цзи вновь обратил внимание на то, что происходит вокруг него, увидел яркий отблеск солца, а также различил и другие цвета, не только белое и серое. Причина? Ребенок рядом с ним. Хочешь знать правду, А-Юань? Он — Ван Цзи — все это время был пуст. Словно ледяные пещеры, в которых кроме холода и воды ничего не случается, словно птенцы, однажды выбежавшие к солнцу из гнезда, а после забывшие, откуда пришли. За одно мгновение он стал никем; а потом появился ты. Маленький и покрытый сажей комочек умирающего солнца, в котором остался двадцать один грамм жизни. Может ли это что-то изменить? Хотелось бы. Очень. А иначе смысла во всем этом никакого и нет.

[indent] — Ты никому не доставил неудобств.

[indent] Лань Чжань говорит этому ребенку чистую правду, а сам при этом невольно вспоминает о не самом давнем разговоре с дядей, который оставил заклинателю довольно неприятный осадок на душе, тогда как и все еще не затянувшиеся раны лишь разбередили еще сильнее. В чем причина? Ведь речь шла вовсе не о проступках Лань Юаня, который в силу возраста вел себя ничем не хуже и не лучше остальных. Лань Ци Жэнь тогда говорил вовсе не о мальчике, а о Старейшине И Лин, а затем припомнил Ван Цзи и все его ошибки. И ведь Ци Жэнь слышал тогда имя темного, которое слетало с губ бьющегося в жаре ребенка. Он слышал его и позже, когда Юань задавал неудобные и по-детски искренние вопросы. И отчего-то ему было невероятно сложно об этом забыть. А стоило лишь Вэнь Юаню подрасти и получить покровительство со стороны Хань Гуан Цзюня, как всем уже известное и ненавистное имя вновь повисло в воздухе Облачных Глубин. Обвинения. Холод. Злость. Для Ци Жэня даже та эфимерная связь, которую создавал Юань между Ван Цзи и У Сянем заставляла его в гневе сжимать кулаки. От этого нужно было избавиться. Этого не должно было быть. Хватит. Мальчишка ничего не помнит о своем раннем детстве, запечатав темное имя на задворках своего подсознания, а это значит, что настала пора бы уже и Лань Чжаню сделать тоже самое. Ему нужно вспомнить о правилах ордена, о своем долге, а также о чести и стать тем самым заклинателем, которым его все и всегда видели. И почему-то никого кроме Лань Хуаня не волновало душевное и физическое состояние Ван Цзи, который все еще не оправился от тех ран, что нанесли ему дисциплинарным кнутом только за то, что не захотел подчиняться, не захотел отступать перед своими собственными убеждениями, а также перед старейшинами своего же клана, что тогда обратились в стаю голодных псов готовых растерзать Вэй У Сяня. Суд? Серьезно? Как-то пару раз на своих собраниях клан обсуждал этот вариант, но Лань Ван Цзи был более чем уверен в том, что о ни каком справедливом суде речи тогда и не шло. Все видели лишь то, что они хотели видеть. И его мнение не учитывалось.

[indent] Взгляд заклинателя в белых одеждах вновь падает сначала на тонкую линию горизонта, что уже стала исчезать за облаками, а затем он переводит его на сидящего рядом Лань Юаня и поднимается на ноги с привычной для него уверенностью и грациозностью.

[indent] — Пойдем.

[indent] Задерживаться здесь более было попросту нельзя. Это — если им не повезет — лишь даст дяде повод для еще одного негатива, который до банального будет выражаться в том, что Хань Гуан Цзюнь потакает всем прихотям этого ребенка, а также закрывает глаза на нарушение прописных истин, которым и сам должен был следовать. Хватит уже наказаний и лишних тревог на сегодня. Но куда они идут? Лань Ван Цзи приводит юного адепта в свое цзинши, помня, что будучи ребенком Юань частенько прибегал ночевать именно сюда [ему позволено остаться здесь и сегодня]. К тому же его сейчас уже не пустят в свою комнату, а если и пустят, то он вновь получит наказание. Хватит с него. На этот раз. А вот уже на следующий раз Лань Ван Цзи больше не будет ему помогать. Этот ребенок стал частью клана, а это значит, что ему придется самостоятельно разбираться со своими проблемами, учиться на своих ошибках и учиться жить в тех самых условиях, в которых рос каждый из адептов данного ордена. Это его новая жизнь. И Лань Юань должен был стать ее частью. Когда же Лань Ван Цзи проходит в цзинши, то его взгляд невольно падает на маленький столик, а именно на книгу, которая там лежит. Эта была самая обычная книга, а Лань Чжаня привлекло кое-что другое. Что именно? Засохший цветов лежащий на одной из страниц. Он уже давно увял, а потом Ван Цзи и положил его в книгу, надеясь, что тогда он сможет сохранить его еще на долгое время. Заклинатель тут же подходит к книге, намереваясь ее закрыть, но замирает буквально на мгновение, скользя подушечкой указательного пальца по сухой ножке цветка. Еще одно воспоминание. Совершенно лишнее сейчас. А потому нужно прогнать его от себя, переключившись на любую другую мысль.

[indent] — Когда придет время... — Лань Чжань приходит к этой мысли как-то спонтанно, зная, что именно так все и будет.  — ...я сам дам тебе второе имя.

[indent] Ван Цзи бросает последний тяжелый взгляд на засохший цветок, а после мягко и осторожно, чтобы не повредить хрупкие лепестки, закрывает книгу. Еще мгновение и Лань Чжань превращается в холодную статую из белого нефрита. Честно? Лань Ван Цзи перед собой не отрицает того простого и очевидного факта, который и был причиной гнева дяди, что изначально он взялся за этого ребенка лишь потому, что в нем были те остатки Вэй Ина, который он еще не потерял. Но со временем что-то начало давать трещину, заставляя Ван Цзи ловить себя на мысли о том, что этот ребенок ему действительно нравится. И ему хочется о нем заботиться. Пытается отвлечься? Возможно. Причина хорошая. Молодая. Талантливая. Честная. Этот ребенок заслужил хорошей жизни. И Ван Цзи очень хочет дать ему ее. Он действительно хочет стать для Лань Юаня тем самым наставником, которым он смог бы гордиться, которому мог бы верить, а также на которого сможет положиться. А для этого нужно таковым стать. У Хань Гуан Цзюня желание жить погребено под грудой костей на горе Луань Цзан, но сейчас, медленно наполняя грудь вечерним воздухом вперемешку с ароматом благовоний, он едва ощутимо чувствует, как что-то в нем постепенно оживает. Если болит — это значит еще живо. И ему хочется обнять этого ребенка так, чтобы он хоть на секунду узнал, как это — никогда не испытывать ледяной страх, забывать о несчастливом, краем уха слышать сердцебиение за солнечным сплетением мира. Ему так хочется объяснить ему, что это — временами не верить чужим словам, совершать глупости, бояться, нормально, если кажется, что дальше — пустота, что дороги под ногами рассыпаются, что больше ни для кого и никогда.