Больничные стены. В воздухе чувствовались насыщенные нотки стерильных бинтов, непонятных растворов, омерзительных мазей и еще чего-то непонятного, но почему-то очень знакомого. Блиц не любит больницы. И даже когда получает хоть какие-то ранения во время своих вылазок в мир людей [сразу же стоит отметить, что случается это крайне редко, так как все-таки он профессионал и убивать умеет], то предпочитает справляться с этим уж как-нибудь сам, старательно пряча все раны и ссадины под слоем антисептика и бинтов. Лишь от помощи Луны он никогда не отказывается, так как это до банального приятно и ценно. Но почему же он так делает? Так проще. Так дешевле. В больницах же постоянно пахнет ужасающим его одиночеством и таблетками. А еще медсестры тут отчего-то всегда до омерзения дружелюбные [если не говорить об отдельных личностях]. Это настораживает. А еще раздражает. Но почему же Блиц не любит больницы? Подобные стены когда-то встали между ним и Физзом [все еще сложно представить его агонию и пахнущие гарью простыни]. Такая же конфетно-розовая краска спрятала от него Барби, а достучаться до нее сквозь этот бело-розоватый слой у него так и не вышло. И что теперь? А теперь среди этих чертовых стен оказался еще и Столас. Он тоже уйдет? Ведь когда сюда попадаешь, то это значит только одно... Что именно? Что-то изменилось. Всегда именно это и происходит. Что-то постоянно меняется. И Блицу этого уже не исправить. Не умеет. И никогда не умел. Этот больничный запах въедается в кости и разрушает все то, что было когда-то «до». Но почему он думает об этом сейчас? Почему это важно? Ведь должно быть совершенно иначе. Ему стоило бы переживать лишь о некоторых договоренностях, которые могли осыпаться на пол подобно увядающим лепесткам уже знакомых цветов, но и не более. Да... Но и не более того... Наверное...
Блиц слишком поздно понимает, что Октавии рядом уже нет [принцесса быстро и тихо ретировалась, оставляя этих двоих наедине — специально], а попытка открыть дверь палаты была обречена на провал. Он воровато оглядывается, разминает пальцами правой руки затекшую шею, а длинный хвост беса тут же свернулся в небольшое кольцо на полу, подтверждая, что его хозяин нервничает, а Блиц этого даже и не замечает. Всего лишь неконтролируемая реакция организма. К чему обращать на это внимание?
Столас
Столас
Столас
Когда Октавия [во время их небольшого путешествия] рассказала Блицу том, что с ее отцом все очень плохо, а травмы оказались довольно серьезными, – им еще повезло, что журналисты ничего не узнали, а их попросту выгнали, — то Блиц все еще не мог в это поверить. Ведь может ему и вовсе говорят это специально только лишь для того, чтобы он помогал из-за чувства некой обязанности, вины или что-то вроде того? Но это ведь Столас, черт возьми! Разве можно хоть что-то ему сделать? Это ведь, мать твою, семья Гоэтии. Выше них только смертные грехи и венценосная семья. Разве может хоть кто-то им навредить? Помнится еще, что принцесса возмущенно на него посмотрела тогда [это был крайне неосторожный вопрос], а Блиц же попросту промолчал. Честно? Его же собственные эмоции сковали тело, вызывая новый приступ асфиксии, а также потянули из глубин подсознания все то, что доставать оттуда не хотелось по многим причинам. А еще Блиц промолчал от того, что ему не хотелось расстраивать Октавию. Ей и так было не очень. Девочка переживала за отца. А тут еще и он... часть того самого механизма, который разрушил эту семью, а ей же нужно просить его о помощи. Неоднозначная ситуация. Нервная.
Хочется сбежать.
Блиц словно бы смотрит куда-то в сторону, ведет взглядом по ненавистным стенам, задерживается на корзинках с цветами, что заполнили собой едва ли не всю палату, а их аромат уже успел осесть на одежде, дыхание выравнивает, а затем вновь отводит взгляд от находящегося здесь пациента. Честно? Хочется выругаться, но только вот все слова комом встали в горле и никак не могут сорваться с языка. Как ему себя вести? Что он должен сказать? Бес старается не смотреть на белые бинты, что стягивают собой Столаса в крепких объятиях [при следующей встрече со Страйкером бес ему обязательно ноги сломает и прострелит что-нибудь, а там, возможно, и вовсе кастрирует, так как он видимо слишком уж собой восхищается судя по рассказам Мокси и Милли, которые успели побывать в его логове], медленно втягивает носом воздух и думая о том, что именно поэтому он и не хотел приходить. Неловко. А еще отчего-то, стоит только заметить, что Столас смотрит на него и следит за каждым его движением, как где-то под ребрами вновь начинает тянуть неприятным чувством вины. Блицу это чувство не нравится. Чужеродно. И он помнит его горьковатый привкус с легким железистым налетом. Почему он никак не может перестать чувствовать нечто подобное? И ведь список имен все еще не меняется. Да и с чего бы ему чувствовать себя виноватым? Из-за того, что не сорвался же помогать Столасу сразу же? Он отправил Милли и Мокси. От того, что не поехал сам? У него были другие дела. Вообще-то он может до бесконечно продолжать этот диалог сам с собой, а от того стоило бы остановиться.— Ну что ж... — он буквально на мгновение замирает, а затем трясет головой и словно бы приходит в себя. Блиц старается заполнить давящую на барабанные перепонки тишину хотя бы и пустой болтовней. — ...ты в порядке. Это хорошо. Да. Хорошо. И кто это привез цветы? Неужели та пизда хочет сыграть роль заботливой жены для всех тех уебков-репортеров, что ошиваются перед центральным входом? Они настырные. А впрочем... похуй. Может позвать медсестру?
Блица хватает всего лишь на пару секунд. Что говорить дальше? Он чувствует себя маленьким зверьком, что мечется вдоль стен своей клетки и никак не может найти выход. Странно, но такого ощущения у него не бывало даже дома у Столаса, когда тот мог позволить себе делать все только то, что ему заблагорассудится и Блиц ему даже возражать не станет по разного рода причинам, что ночами превращаются в кошмары сковывающие запястьям прохладным металлом. Отчего-то в спальне принца ему было куда спокойнее. Здесь же все ощущается как-то иначе. Да и ситуация другая. И осложняет все еще тот факт, что Блиц не может до конца понять свои же собственные эмоции от всего происходящего. Это дезориентирует. Хвост нервно дергается.
— Сильно болит?
Тихо спрашивает Блиц и все-таки делает осторожную попытку подойти ближе для того, чтобы не выглядеть совсем уж виновато. К тому же такое поведение его лишь раздражает. Держи, блять, лицо. Когда блиц игнорировал новости со Столасом, то было как-то чуть легче. Он его не видел. Смс-ки не приходили. К тому же ему было слишком легко потеряться в работе, чтобы отодвинуть на второй план все то, что хоть как-то напоминало ему о Столасе, а также и обо всем том, что произошло с ними за последнее время. Нет... Не с ними. Именно с Блицем. И только. Ничего общего тут нет, если это не книга. Но теперь игнорировать происходящее уже не получится. Ведь Столас смотрит на него своими большими красными глазами, старается видимо подняться и сесть, но Блиц не торопится помогать. Потому что впервые в жизни он чувствует непонятную неловкость от мысли о том, чтобы коснуться принца Гоэтии. К тому же у него еще все болит. Не стоит делать еще больнее. А еще стоит держать свои эмоции под контролем хотя бы и для того, чтобы не накрыло всем тем, что из раза в раз выламывает грудную клетку к третьему часу ночи, а после выгоняет бесцельно слоняется по улицам. Но сейчас у Блица даже привычно ругаться не получается, а ведь именно жаргон и грубая ругань составляют девяносто процентов его речи. О чем это говорит? Что ему не все равно. Это серьезное. И он не может просто отмахнуться от этого так уж легко. А ведь должно было быть иначе.
Ему должно было быть плевать на состояние Столаса. Жив? Ну и все.
Сделка все еще в силе, а об остальном и думать было странно.
Но тогда почему все еще остается ощущение что что-то не так.
Pain without love
Pain, I can't get enough
Pain, I like it roughПоследнее, что Столас помнит хорошо — это лицо Страйкера, врезающееся в память вместе с тем, как ангельский клинок прорезает его, неуязвимую для обычного оружия плоть, причиняя боль, к которой невозможно подготовиться.
Обычно боль раскрашивает серость мира вокруг, ненадолго, но заставляет его почувствовать себя живым. Но в этот раз ему хочется почувствовать себя мертвым. Передышки. Возможности взохнуть, хотя бы коротко. Но боль, резко вогнанная в тело, тупыми, но не ослабевающими волнами, пульсирует по телу дальше, и мир вокруг расплывается.
Дальнейшее Столас помнит плохо. Вопли Мокси и Милли — подчинённых Блица — вслушиваясь в которые он отчаянно пытается различить знакомые мурчащие, пусть и сердитые нотки. Тряску, несомненно, адского средства передвижения, вибрации которого не дают всем частицам пыли, табака, свернувшейся чужой крови и, возможно, блевоты, осесть с воздуха салона на потрепаную обивку и заваленный мусором пол. Чужие руки, трогающие его, ворочающие, проворачивающие всевозможные манипуляции. Ни одна из пар рук не кажется знакомой. Каждая вызывает лишь чувство отвращения, хотя в других, особенных ситуациях, Столасу и нравится быть беспомощным.
Тени меняются вспышками, шум вокруг то стихает, то вновь поднимается, но главное — ему удаётся получить передышку. Провалиться в спасительную, точно крыло матери, черноту, отрезающую его от внешнего мира.
Этот внешний мир — он всё ещё существует. Столас чувствует чужое присутствие и даже пару раз порывается выйти из спасительной черноты, когда чувствует присутствие Октавии. Её ауру, такую знакомую с её детства, благодаря часам, проведённым вместе, разделёнными магией, он может узнать всегда.
Но Октавия уходит, он остаётся в черноте.
Видит сны — короткие. Редко — спасительные, напоминающие о днях, проведённых с Октавией, о ночах, проведённых с Блицем, но чаще — полные боли.Он приходит в себя в окружении больничных стен. Запах стерильной чистоты, лекарств и цветов ударяет по носу раньше, чем неестественно-белое для ада освещение режет по глазам. Столас вздрагивает всем телом, прикрывает кончиками перьев глаза и тянется за удаляющейся Октавией. Слишком ярко, слишком правдоподобно для сна, но он думает так каждый раз, прежде чем не проваливается в черноту или очередной сон.
Приоткрыв глаза, он тянется сесть. Боль пронзает позвоночник, и оседает в теле, угнездившись под бинтами, обволакивающими руку, ногу, грудную клетку похлеще любых наручников. Промаргивается, чтобы заметить Блица.
Столас хорошо знает его затылок. Кончики крепких рогов, завиток хвоста, вечно сгорбленные ощетинившиеся плечи.
Конечно он окликает его.
— Блиц! — пересохшее за — сколько? — дней лежания горло протестующе саднит, и вдохнув воздух, Столас закашливается, морщась протестующим болью — чем же ещё — ребрам.Он предпринимает ещё одну попытку сесть. Короткую, безнадёжную, белой вспышкой, заставляющую проясниться белые зрачки и застилающую от него Блица. Лучше уж молча любоваться, чем ничего.
Сердце замирает и пускается в бешеный пляс, когда имп, словно передумав, отпускает ручку двери.
Пришёл навестить? Останется?
Он должно быть паршиво вглядит — Столас улыбается сам себе, своему беспокойству насчёт того, что ему и сейчас хотелось бы выглядеть брутально и привлекательно, как герою мелодрам, которые он смотрит, а не как выглядят настоящие больные.
Столас улыбается Блицу так широко, как может.
Он в порядке? Пусть будет так. Решив повременить с третьей бессмысленной попыткой сесть, Столас кивает:
— Да, хорошо.
Он наконец осматриваеат себя. Бинты, одеяло, под которым наверняка бинты, снова бинты. Из вены змеится требочка капельницы, полной уже лишь на треть.
Рядом на тумбочке телефон — уже целехенький — какие-то записки и цветы. Могло быть и хуже.
— Я в порядке, — чуть увереннее проговаривает он, облизывает пересохшие губы.Блиц стоит ужасно далеко. Столасу хотелось бы ближе. Куда ближе — и на этот раз без даже мельчайшей примести дикого, грязного желания, на которое он сейчас физически не способен. Ему бы хотелось взаимной улыбки, переплетенных — да пусть едва касающихся! — пальцев, возмножности хотя бы услышать, если не почувствовать, чужое дыхание. Память услужливо напоминает, как Блиц убирает руку в ресторане «У Оззи», не давая к себе прикоснуться. И желание остаётся неозвученным. По крайней мере на лучшую свою половину.
— Тут есть стул. Может присядешь? — разумеется, если тебе так будет удобно, комфортно. Если предпочитаешь стоять столбом посреди комнаты — стой, только не уходи. Поток лишних витиеватых фраз оседает, не успев разодрать саднящее горло.
Столас прикрывает глаза, прислушиваясь к себе. Боль, угнездившаяся в изломанном теле, ни в какое сранвение не идёт с тем, что было. В чём-то даже живительная и прятная.
— Я в порядке, — дипломатично наклоняет голову принц, не желая врать импу даже в подобных мелочах. Что в капельнице? Он снова скользит взглядом по витиеватой системе, пустившей корни в полупрозрачный пакет. Обезболивающее? Укрепляющее? Яд от Стеллы?
Последняя мысль внезапна, но ужасно реалистична, и Столас вздрагивает всем телом. Вспышку страха пытается спрятать в очередной попытке сесть. На этот раз, игнорируя белую пелену перед глазами, ему удаётся заползти на подушках выше. Так говорить с Блицем намного проще.— Не мог бы ты, пожалуйста, передать мне воды? — он озирается на тумбочку, с которой пересчитывал цветы и телефон. В палате наверняка должен быть графин. Где-то поблизости.
Это не торг, не уловка. Да, повод оказаться ближе. Но не будь необходимости, он не стал бы выдумывать другой. Наверное.
— Сколько времени прошло? — ответ лежит рядом. И тянуться до него безмерно далеко. Столас сосредотачивается на телефоне у тумбочки, едва уловимо шевелит пальцами здоровой руки — можно было бы и без жестикуляций, но так проще. Магия послушно льнёт к пальцам и от пальцев. Как будто её не запирали в клетку. Как будто ничего не случилось. Магии плевать на его состояние.
Сменившаяся дата на заставке вызывает тихий вздох. Так и не прикоснувшись к телефону, Столас позволяет ему лечь на простыни рядом.
— Извини, я почему-то забыл про магию, — стакан с водой уже летит к нему. Выходит беспокоить Блица было не так уж и необходимо. Выходит, он сам придумал себе необходимость повода для импа подойти, сблизиться, и прикоснуться.
А может в первую очередь Столас полагается на него, а не на магию, ставшей такой же родной в венах, как голубая — на деле почти черная — кровь.
Стакан приходится подхватить пальцами. Рука почти не дрожит, но он всё равно больше проливает на себя, чем пьёт. Раньше это была бы сущая мелочь, досадное недоразумение решившееся тем, что капли высохли бы её не коснувшись одежды. Но сейчас каждое решение требует сил и усилий, пусть с магией — теперь, когда он вспомнил о ней и помнит — проще воплощать их в жизнь. Должно быть его оправдания выглядят со стороны нелепо. Но если боль можно описать, то как описать вату в голове и дезориентацию?— Вы пересеклись с Октавией? — осторожно спрашивает Столас, склоняя голову к плечу. Ему не нужно подтверждение тому, что дочь приходила. Она приходила. Она поэтому ушла?
Эти вопросы лишние. Эти вопросы ведут к тому, что ему придётся коротать часы в одиночестве. Палата кажется неуютной, и принц ёжится от мысли, что Блиц, устав от расспросов, решит, что они похожи на претензии, и уйдёт.
— Спасибо, что пришёл, — торопливо выдыхает Столас, сминая в кулаке почти невесомое больничное одеяло, — очень удачно, что я пришёл в себя, наверное, — он осекается, не продолжая мысль, задумавшись о том, что Блиц уже был в палате, когда к нему вернулось сознание.
Может он заходил и раньше?
Эта мысль странным образом греет.
— И спасибо, что откликнулся на мою просьбу о помощи, — его сотрудники успели крайне вовремя. Страйкер был ужасно убедителен в своём намерении вырезать ему глаза. Каково это жить в вечной тьме? Без возможности взглягнуть в лицо дочери? Блица? Никогда больше не увидеть звёзд и цветов? Пусть все эти вещи кажутся изученными досконально, до мельчайших крупиц — Столасу хочется смотреть на них снова и снова. И сейчас он практически бесцеременно снова уставился на импа, в очередной, но как в первый раз вбирая в себя его образ.
Rather feel pain than nothing at all
«Я в порядке»
Столас так часто повторяет эту фразу [а еще и улыбается до невозможности приветливо // он всегда этому импу улыбается, но замечать этого последнему не хочется по многим причинам, что лишь болью в позвонках отзываются], что Блиц лишь громко и раздраженно фыркает в ответ. Ведь с каждым повторением этих идиотских слов он верит Столасу все меньше и меньше. Серьезно, да? Ты в порядке? И совершенно не о чем беспокоиться? Блиц не верит. И чтобы не концентрироваться на просыпающемся в груди раздражении, которое вызывает у него лишь желание угрожающе зарычать, Блиц делает пару шагов вперед [Октавия отрезала ему все пути к отступлению, а придумывать оправдания для побега уже пока и не хочется], находит взглядом этот дурацкий стул, который тут поставили для возможных посетителей [кто приходил к принцу кроме дочери?], а затем садится на него. Что ж... Блиц действительно немного устал за последнее время, а вылазку с Октавией тоже нельзя было назвать приятной прогулкой, но о деталях он распространяться не будет. Имп бросает короткий взгляд на Столаса и скрещивает руки на груди. Закрывается. Все еще держит дистанцию. Честно? поведение Столаса его бесит. Ведь пернатый всегда тот старается вести себя непринужденно, всегда говорит с импом мягко и спокойно [когда он вообще повышал на него голос и говорил что-то по-настоящему грубое?], а также никогда не выказывал своего недовольства хоть в чем-нибудь. Раздражает. Почему он не обижается? Почему не злится? Они ведь так нормально и не разговаривали с того вечера, а потом произошло это покушение. А Столас все еще смотрит на него своими невозможно большими красными глазами. Ждет чего-то? Придурок. Где-то на границе подсознания проскальзывает мысль о том, что Столас всегда таким был. И это злит еще больше. Ведь мог бы выгнать. Мог бы накричать. А вместо этого лишь вновь просит о помощи: словами, взглядом и изломанным телом.
— А?
Блиц оглядывает палату в ответ на просьбу Столаса о воде, но не видит дурацкого кувшина. Медлит. Затем имп все-таки встает со стула и делает пару шагов по палате, надеясь, что ему на глаза все-таки попадается что-то похожее. А впрочем... Столас уже и сам справляется — магия, как и всегда, услужливо делает все за него. Блиц здесь не нужен. Да и был ли он хоть когда-нибудь по-настоящему нужен? Имп проследил за пролетевшим мимо него стаканом, посмотрел на забавную и вместе с тем вызывающую легкое беспокойство картину, как Столас попытался выпить воды, но вместо этого едва ли не все пролил на себя, и вернулся к кувшину еще раз, набирая новый стакан воды, и продолжая при этом бормотать себе под нос что-то несвязное, а также явно окрашенное раздражением [где-то там прозвучало что-то про идиотов и сов]. Когда же воды в стакане становится больше половины, а Блиц направляется обратно к Столасу, то он все-таки решает ответить на уже прозвучавшие ранее вопросы.
— Не так уж и много ты пропустил. Всего пару дней. Забей. По телеку, конечно, пытались что-то про тебя рассказывать еще, но я не смотрел. А Октавия... Да так... Поговорили немного. Она у тебя славная. — Блиц не врет. Они действительно разговаривали, но вот об истинной причине их встречи имп ничего Столасу говорить не стал. Если Октавия сама ему расскажет, то тогда уж ему будет не отвертеться и он выслушает от принца много всего хорошего, но сейчас же не хотелось лишний раз сделать что-то не так. Зачем столасу волноваться? Уже все закончилось. Разве это имеет уже хоть какой-то смысл? Нет. — Прямо как моя Луни. Только моя Луни куда сильнее и злее. — с гордостью заканчивает Блиц, вспоминая свою дочь, не замечая, что в такие моменты у него всегда взгляд теплеет, доказывая, что он невероятно сильно ее любит. Блиц тяжело выдыхает, а после все-таки аккуратно присаживается на край больничной вместе со стаканом воды, который он держит в руке и вновь подносит его к лицу Столаса, но только вот держит крепко, показывая, что он поможет.
— Вот. Давай. Только не кусаться.
Если так подумать, то это первый раз после того случая у озза, когда они вновь находятся так близко друг к другу. Пока имп помогает принцу нормально попить, придерживая стакан и стараясь делать все с совершенно пустой головой, чтобы лишний раз не дернуться, а также не ляпнуть чего-то идиотского, хвост Блица тем временим тянется куда-то вперед, прямо под тонкое больничное одеяло и невольно обвивает собой чужую ногу. Тонкая. Под теплым пухом полых птичьи кости, которые, как оказалось, бывают хрупки. Блиц уже успел рассказать Столасу о том, что бесы так вообще-то свои чувства выражают? Или не успел? Или он замечал, что иногда во время секса хвост импа всегда беспорядочно шарит где-то у него по телу, обвивает руки и ноги? Это происходит как-то автоматически. И когда к Блицу приходит осознание того, что же именно он щас сделал, то лишь нервно прикусывает нижнюю губу, отставляет стакан с водой на ближайшую тумбочку, но хвост уже не убирает, а остается сидеть на краю чужой постели, забравшись на нее с ногами лишь потому, что так было удобнее в виду его роста и размеров.
Столас благодарит его, а Блицу от этого только лишь еще гаже на душе. Чувства схожи с теми, что проломили грудную клетку после вечера в ресторане у Озза, когда он дал по газам и попросту свалил от Столаса, оставив того где-то у себя за спиной в облаке выхлопного газа, чувствуя, как невидимый ошейник на его шее затягивается все сильнее и сильнее, а разломать его он попросту не может.
— Прости.
Это слово дается Блицу тяжело [он не любит извиняться от слова совсем, но это не значит, что он не умеет этого делать], но говорит это искренне и совершенно не пытаясь что-то сыграть или типо того, считая, что в случившемся со Столасом есть целиком и полностью его вина. Всего лишь причина и следствие. Ничего более. Каждая рана. Каждый ушиб. Каждый перелом. И Стелла оказалась куда более мстительной стервой, чем они предполагали изначально. А Блиц же в первые минуты и вовсе не думал отправлять к принцу кого-то. А если... Если бы он так и понадеялся на силу Столаса, если бы раздраженно бросил трубку телефона, а Страйкер бы ему не ответил. Что тогда бы было со Столасом? Что если... Этих самых «если» так много. Но, стоило признать очевидное, что если бы Страйкер его не спровоцировал, то Блиц мог бы попросту проигнорировать просьбу принца о помощи. Именно голос Страйкера его взбесил, а также какая-то идиотская фраза этого ковбоя, которой он уже и не помнил из-за резко вспыхнувшей ярости и желания выбить из этого мудилы всю дурь.— Я не пришел... И не собирался. — всего лишь подтверждение. Блиц набирает в легкие побольше воздуха, чувствуя, что хотя бы сейчас ему нужно хоть что-то сказать, а не просто бросить короткое «я не могу» и сбежать. Это нужно ему. Хотя бы раз ему стоит не быть той сволочью, которой он вновь станет через пару часов. — Да, я веду себя как конченный мудак большую часть времени, а тебя все устраивает [тебя всегда все устраивает], но... сейчас это не повод для оправдания. Но ты же, блять, Гоэтия! Столас! — Блиц повышает голос, когда эмоции начинают брать верх, а злость на все случившееся, как и на самого себя, все-таки находит выход. — Я имею ввиду... ты ведь сильный! И я... Я просто... — Блиц сбивается с мыслей, чувствуя и понимая лишь то, что он, блять, виноват. Он снова виноват. Всегда. Он. Виноват. Он не может поднять на Столаса взгляд, смотрит куда-то на свои же собственные острые колени, чувствуя, как к горлу подступает чертов приступ асфиксии. Но почему именно сейчас? Черт возьми! У Блица во взгляде паника, он склоняется к постели сильнее, словно бы пытаясь сжаться и исчезнуть, а хвост, реагируя на эмоции, тут же оборачивается вокруг ноги Столаса так сильно, как он только может. Шум. Если Столас сейчас что-то и говорит, то Блиц этого попросту не слышит. Шум в ушах превращается в слова, что оглушают его изнутри. Голоса разные. Почему он все портит? Всегда... И в этот раз тоже. Кто-то снова искалечен из-за него. — Я... — он хватает ртом воздух, зажмуривается, но от этого становится только хуже, так как помимо голосов теперь еще приходят и образы. Сильные. Яркие. И каждый из них смотрит на него с осуждением. — ...нужно идти. — он говорит так, но хвост импа все еще напряжен, а также продолжает обвивать ногу Столаса, словно невольно надеясь на что-то или чего-то ожидая. Но чего? Блиц не вправе о чем-то просить. Как и прощать его не обязаны. Не за что. Он виноват. Он знает.
Почему это так сильно?
Почему его накрывает этим выламывающим чувством? Блица можно называть кем угодно, считать его моральным уродом, извращенцем и садистом. И все это будет правдой. Но вместе с тем... Этот имп всегда искренне заботился о своей семье, о своих сотрудниках, а также о... хоть чем-нибудь, что стало ему дорого и важно. Он ведь и за место свое цепляется отчаянно, а также сделает все возможное только для того, чтобы у них все получилось, чтобы он никого не подвел, а потому и готов на все. Что же касается Столаса, то все-таки за те несколько месяцев что был действителен их контракт, а у Блица появилась новая головная боль, принц уже успел стать некой постоянной чертой их общего уравнения. Иногда даже складывалось ощущение, что Блиц знает эту надоедливую сову куда дольше лишь нескольких месяцев. Странное и совершенно дурацкое ощущение. Разве можно назвать Столаса чужим? Да, конечно, переспать по сути можно с каждым и секс здесь не является чем-то особенно важным, даже со многими деловыми партнерами можно переспать, но если так посмотреть, то ни с кем из своих клиентов Блиц за эти месяцы не спал [были другие], как и он не пишет своим клиентам смс-ки, он не звонит им, не берет от них трубки, но и тут сразу же хочется попытаться отмахнуться от всего строя неровных мыслей, напоминая, что делает он это ради гримуара, который и обеспечивает ему его работу. Но так ли это? Нет. Все-таки прямо уж чужим Столаса назвать было нельзя. И от того ощущение собственной вины душит, а Блиц вновь видит глаза матери, сестры и Физза. Каждому он испортил жизнь.
И никого уже нет рядом. Страшно.
Только его Луни.
Он во всем виноват.прекрати мне сниться, прекрати,
Напряжение, повисшее в комнате, впивается в глотку, точно дым от сигарет, которые Столас если и курил, то за компанию. Сейчас, не понимая до конца, что происходит, и как ему жить дальше, первоочерёдной своей задачей он ставит одну — не давить на Блица. Не дать ему уйти. Справляется с переменным успехом. Имп остаётся, но в его молчаливости, в скованности фигуры считывается дискомфорт. И как будто каждое слово, каждое действие, даже вздох, некотролируемый взмах перьев или шорох усугубляет атмосферу, сгущая то самое напряжение.
Равнодушие убивает сильнее ненависти, как молчание, кажется, убивает сильнее слов. Столас вновь чувствует себя ребёнком, которому под неприступным ледяным взглядом гувернёра надо вновь угадать, что же он сделал не так. Принц моргает, давая всем четырём огням на лице потухнуть под веками и вспыхнуть вновь, прогоняя наваждение. Блиц не обвиняет его. Он просто погружён в свои мысли. Он всё равно остался с ним, ходит по палате, перебирая вещи, чтобы наконец помочь ему. Несмотря на на контраст кожи уроженца круга Гнева и розоватых больничных стен круга Лени, несмотря на грубоватого покроя пиджак, чуть покрытый пылью и шипы, бархатистые на ощупь, как хорошо известно Столасу, но всё же острые, Блиц кажется здесь куда более уместным, чем любой врач, медсестра или похититель. С ним спокойнее, и принц наконец понимает, что разъедающее изнутри одиночество и безысходность наконец отступают.
Они вернутся, если Блиц уйдёт.
Когда Блиц уйдёт.
Может быть до прихода Октавии, может быть до другой жизни спустя вечность — выписки, необходимости решать, что делать со Стеллой, снова быть принцем — в полной мере того, что это значит.
Столас поджимает ноги, сжал бы когти на простынях, но они вырваны Страйкером с корнем. Рай с ней, с этой водой, с подушками, со стулом — лишь бы Блиц не уходил.Он не уходит. И его слова, наконец зазвучавшие, хоть и неестественно, приносят облегчение несравнимое с содержанием. Содержание достигает сознания уже после, и Столас тихо ухает, не в силах сдержать скептицизма.
То есть его дочь — лучшая на свете, это бесспорно. Как и Блиц, в чьи достоинства он бы всматривался вечно. Но они не нравились друг другу, и Октавия, с её перепадами настроения, проблемами в семье и до кучи всеми прелястями переходного возраста вряд ли старалась показаться славной.
«Славная» — это что-то из лексикона троюродных тётушек, а не профессионального киллера.
— Спасибо, что стараешься... — «полюбить её»? Столас осекается. Блиц не старается даже полюбить его — это уже где-то за пределами смелых мечт принца. Нечто сокровенное, о чём нельзя говорить вслух, иначе не сбудется. Можно лишь аккуратно подкрадываться, давая сердцу сжиматься от волнения и предвкушения, — поладить с ней.
Больше он не расспрашивает. Если Октавия наговорила Блицу гадостей, ему стоило бы извиниться, но его слова ничего не изменили бы. Октавия могла не наговорить Блицу гадостей, несмотря на то, что их поход в ресторан, который мог бы — по всем законам мелодрам должен был! — перерасти во что-то большее, но лишь всё усугубил — он всё ещё находится в статусе его любовника и противника её матери — и кто, если не отец, должен верить в лучшее в дочери. Если бы Октавия сказала что-то грубое, Блиц вряд ли бы подобрал так быстро дипломатичный, и только этим уже несвойственный импу, комплимент.
«Славная» — вертится мёдом на языке.
— Она сильно расстроилась? — всё же осторожно уточняет Столас, на мгновение прищурившись и позволяя белым зрачкам отразиться в радужке. Она, возможно, была сама не своя.
Написать ей, что он очнулся? Поколебавшись, он отправляет телефон взмахом руки на тумбочку. Не сейчас. Сейчас всё его внимание принадлежит безраздельно его посетителю.Возможность напиться слишком заманчива. И условие, вроде бы шутливое, пока игнорируется. Столас всё равно стучит клювом по стеклу, делая несколько жадных глотков. Машинально тянется придержать стакан, но накрывает чужие пальцы, задерживая прикосновение замирает, боится спугнуть, как боится спугнуть хвост, забравшийся под одеяло как будто ручной зверёк, существующий совершенно отдельно от Блица.
Даже такие короткие, но тем более ценные в своей незамысловатой простосте прикосновения, будят в нём огонь. Кровь всё равно приливает к щекам, заставлет примятые перья чуть подняться, щёки — порозоветь, дыхание — сбиться. Если бы время только могло застывать.
Медленно, Столас убирает руку, позволяя пальцам, вместо того, чтобы сразу убраться от чужой кожи, как будто невзначай скользнуть к запястью. Ногами он замирает, боясь спугнуть хвост. Промоченное горло наконец перестаёт саднить и уже готово для благодарности.
— Спасибо, — сам бы он снова облился. Мокрое пятно всё ещё холодит шею и грудь, забирается на простыни, скользнув по рёбрам. И принц тянется к стакану снова.Обстановку хочется разрядить. Не успев как следует подумать, не давая себе передумать, он наклоняется вбок, огибая стакан всё же сжимает клюв на фаланге чужого пальца. Совсем слабо, стараясь быть нежным.
— Ну укусил. Накажешь меня? — Столасу становится совсем хорошо. Он почти счастлив. И от счастья его отделяет пропасть в голос Блица, отчётливо звучащий в голове из его фургона, у парадного крыльца его замка: «Столас, не веди себя так, как будто между нами что-то есть, кроме того, что ты хочешь, чтобы я тебя трахнул. Ты ясно даёшь это понять. Всё время». Ему стоит лучше подбирать выражения. Стоило лучше подбирать выражения, не зацикливаясь на том, что грязные словечки и пошлые шуточки возбуждают — но и только. Осекнувшись, Столас откидывается на подушки, сосредотачиваясь на хвосте, обившем ногу. И на своём чувстве благодарности, которое тоже стоит завернуть в слова. Упихнуть как-то в речь.Благодарность делает только хуже. Признательность работает как-то неправильно. Блиц извиняется, хотя извиняться ему совершенно не за что. Подбирается так, как будто Столас нападает, и ему снова хочется взять его за руку. Почти так же нестерпимо как «у Оззи». Тот чёртов проклятый вечер будет вечно преследовать их, не так ли?
— Тебе не нужно извиняться, — поспешно добавляет Столас к своей благодарности, сразу после короткого и тихого «прости». Выпаливает, словно ему снова тринадцать, и он не имеет понятия как себя вести себя в обществе тех, кто не принадлежит к семье Гоэтии, как справляться с собственными чувствами, не описанными ни в одной из прочитанных книг.
Как будто с той поры что-то сильно поменялось.Когда Столас лежал, привязанный к рельсам, а Страйкер проверял его тело, поддающееся ангельскому клинку, точно бумага, на прочность, он верил в то, что Блиц придёт. Верил, и заранее простил его за то, что тот растопчет его веру. В самом деле, имп ничего ему не должен. Тот поход в ресторан — исключение, подтверждающее правило. Их сделка описывает суть их отношений, и если бы принцу достало смелости взглянуть в глаза правде и самому себе, он бы смог её расторгнуть. Но он продолжает лелеять собственные чувства, игнорирует бревно в глазу, обращая внимание на соринку — цепляется за каждый взгляд, движение хвоста в свою сторону или удачную шутку, чтобы поддерживать иллюзию, что его чувства пусть и не взаимны в полной мере, но хотя бы имеют право на существование.
Надежда — величайшая сука из всех существующих.
Он верил в то, что Блиц придёт. Он простил его за то, что тот не пришёл. И тогда, и сейчас.
— Тебе не нужно извиняться, — шёпотом повторяет Столас, но, точно отравленные, слова всё равно находят цель, заставляя сердце ныть под рёбрами. Скулить, точно щенок, оказавшийся в одиночестве и на морозе.Мысль Блица идёт дальше. Куда-то в сторону от потока сознания Столаса, возвращает принца в реальность, где он прикован к больничной койке, и стены внезапно клеткой давят вокруг, и запах цветов, до этого разбавлявший стерильную неествственную чистоту, свойственную даже адским медучереждениям, становится тошнотворным.
Он вздрагивает, стараясь сжаться в плечах. Всего на мгновение в голосе Блица ему чудится эхо голосов, во главе которых стоит Пеймон. Всегда должен, никогда в праве. Блиц говорит о другом. Пусть о похожем, но всё же о другом.
И, вздрогнув, Столас вздыхает, стараясь расправиться в плечах, несмотря на то, как протестует тело под бинтами, и как вспыхивает болью ключица.
— Я сильный. Я справлюсь, — впредь он точно будет более осторожен. Впредь ему придётся что-то сделать со Стеллой, потому что после открытого покушения невозможно и дальше закрывать глаза на всё дурное, что в ней есть, просто потому что она — мать Октавии.
— Этого больше не повторится, — ещё тише обещает Столас, не уверенный, что сможет сдержать обещание, пусть и так плохо сформулированное, — Я... Мне просто было больше не к кому...
Но то, что у него никого нет, разве повод просить Блица рисковать собой? Хвост импа всё больше напоминает удавку, и если бы не он, Столас и не подумал бы его удерживать. Ни за что не подумал бы, что в праве.
Но сейчас, пока физический контакт между ними сохраняется, всё иначе, чем как когда к Блицу нужно протянуть руку и коснуться его. Сейчас Столас приподнимается от подушек, и от помутнения в глазах, на ощупь, тянется почти уцелевшей рукой к импу, оглаживания основания рогов.
— Тебе не нужно извиняться. Ты не был обязан. Ты и так сделал больше, чем я имел право просить, и я поэтому благодарен тебе за это.
Он и Октавия — две единственные причины бороться за свою жизнь дальше, не дать всему закончиться, цепляться за змеевидную капельницу и бинты.
— Ты выбрал свою дочь. Это правильно. Я бы сделал то же самое.
Блиц всегда с лёгкостью расставляет приоритеты — правильные проритеты, не надиктованные другими. За это Столас его и любит. Поэтому ему всегда хотелось быть походим на него — и в детстве, и сейчас.
— Ты ведь знаешь, что всегда — всегда можешь сказать мне «нет», — должен знать, ведь он уехал после вечера «у Оззи», — это никак не повлияет на наши отношения. На моё отношение к тебе.
Осторожно, стараясь не давить, Столас спускает руку ниже, к щеке, пытается заглянуть Блицу в глаза. Его запас красноречия иссякает, когда приходится говорить о чувствах, а сейчас и вовсе кажется, что половина слов улетает в молоко.
Он — Гоэтия. Он должен быть сильным. Но секрет в том, что он не имеет ни малейшего понятия, как. Никто не учил его этому, об этом не было написано в книгах. Он чувствует сильнее себя рядом с Блицем. кажется, что вот-вот, мгновение, минута, час — и всё наладится.
Но только рядом с ним.
— Не уходи. Пожалуйста. Не уходи сейчас, — он подтягивает колено, завернутое в гипс, к колену, обернутому бинтами и хвостом, бессознательно пытаясь удержать Блица хотя бы так — и оставляя за ним право не согласиться с этим.
«Я... Мне просто было больше не к кому...»
Блиц очень плохо слышит эти слова со стороны Столаса, так как сейчас все его внимание сосредоточено целиком и полностью на тех образах, что сейчас маячат у него перед глазами, смотрят гневно, кричат и обвиняют. Хочется зажмуриться. Хочется спрятаться. Блиц прикусывает нижнюю губу, помня, что иногда боль приносит хотя бы немного утешения, а фантомы, стоит лишь крови появиться, исчезают, словно бы довольные тем, что все-таки получили желаемое. Им ведь всего лишь нужно было то, чтобы Блиц немного помучился, чтобы ему было больно, чтобы он ощутил все то, что чувствуют они. Лишь фантом матери всегда жаждет чего-то большего. Она жаждет не просто крови... И в последний раз Блиц едва не исполнил ее просьбу, уже был доведен до той самой грани из-за которой нет возврата [еще и с дочерью он в тот день поругался], но просто так вышло, что в магазине не осталось патронов. Если честно, то он вынимает их всякий раз, когда приходит домой после очередного заказа. У него дома нет оружия. Пистолет пустой. Не только из-за нежелания давать подобное Луни. Но и из-за него. И все-таки не зря. Блицу тяжело справиться с панической атакой, что выбила весь воздух из легких и дезориентировала. Он плохо слышит Столаса, так как сейчас сосредоточен лишь на себе, на своих мыслях, а также на всех тех образах, что сейчас мелькают перед глазами. Они никогда не меняются. Блиц концентрируется на собственном тяжелом и надеясь на то, что хотя бы это позволит ему собрать мысли в относительный порядок.
Плохо. Его таким видеть не должны.
Никто не должен. Никогда.Бес возвращается в реальность лишь в тот самый момент, когда Столас протягивает к нему руку, когда прикосновение уже ощутимо, а тепло и мягкость чужих пальцев затмевает собой все остальное. Блиц вздрагивает, невольно дергается, поднимает на отпрыска Гоэтии вопросительный взгляд, а затем лишь раздраженно фыркает в ответ на его фразу о том, что Блиц может сказать ему «нет». Действительно? Можно? Бесу слишком уж нужен гримуар принца, а потому он даже не станет пытаться. Ведь в его же интересах, чтобы это пернатое нечто было довольно их соглашением, чтобы оно его не разорвало. Оно удобно. Оно взаимовыгодно. Но Столас вновь говорит какие-то дурацкие слова благодарности, которые Блица лишь бесят. Уж лучше бы злился. Это было бы куда понятнее и актуальнее, а этой реакции Блиц не понимает. Но видит ли это Столас? Плечи напрягаются, Блиц хмурится и что-то раздраженно выплевывает куда-то в сторону. Он ничего, черт возьми, не сделал, но этот пернатый придурок все еще продолжает говорить все те слова, что не имеют к бесу совершенно никакого отношения. Он их не заслужил.
Что еще за оправдания, блять?!
Но Блиц не успевает возмутиться, лишь дергает головой, словно бы пытаясь сбежать от прикосновения чужих рук, продолжает что-то ворчать себе под нос, но затем как-то замирает. Причина? Последняя просьба принца. Он серьезно?
— Тебе что... страшно оставаться одному? — он пытается пошутить, чтобы хоть немного изменить эту непонятную для него ситуацию, но тем самым лишь повышает уровень образовавшейся неловкости, что стучит в висках. Блиц не любит проживать такие сложные эмоции, когда приходится задумываться о каждом сказанном слове и действии. Еще и просьба Столаса сейчас звучит отчего-то куда более интимнее и искреннее, чем все то дерьмо, которое порою льется из его клюва. И если он не забыл, то Блиц очень редко остается утром, всегда старается проснуться раньше, а если не получается, то старается вести себя максимально расслабленно и свободно. Ведь все без каких либо обязательств. И даже сейчас все еще нужно держать лицо, а также нельзя позволить Столасу запомнить его короткую минутку панической атаки.
— Хотя и никто не отменяет того, что тот уеба может вернуться для того, чтобы все-таки прикончить тебя. Сука...
Когда проходит паническая атака, то и хвост расслабляется, а ногу изувеченного принца больше не сдавливает этой живой и горячей удавкой. Бес наконец-то приходит в себя, вновь бегло осматривает Столаса и подмечая те самые мелкие детали, которые ему бы не хотелось подмечать: примятые перья [он мог бы поклясться, что точно видит где парочки мелких перышек не хватает только лишь от того, что слишком хорошо уже изучил и запомнил это тело], белизна бинтов, эти острые коленки, такой с виду тонкий и хрупкий... Но куда тяжелее смотреть в глаза Столаса. Там столько эмоций [он все их видит], которые Блиц переварить и принять не в состоянии. А уж от вечных извинений и объяснений этого идиота ему только гаже становится. Он не помогает. Лучше не смотреть. Еще бы Столас перестал щебетать... Он всегда так много говорит... И всегда это что-то странное и непонятное... А потому убийца, когда наконец-то выровнял дыхание, резко дернулся в сторону принца, пресекая все его попытки отстраниться, и схватил его привычным движением за мягкий пух на груди. Пальцы тут же утопают в перьях, мягкости и тепле. Блиц же, избавляясь от всех раздражающих мыслей и образов, тянется вперед и наконец-то прерывает несдержанным поцелуем все эти несвязные и тихие слова со стороны Столаса, которые его одновременно и бесят, и вызывают чувство вины, и отзываются где-то под ребрами неприятным и колким чувством, что раздражает еще больше. Что это все значит? Это словно короткое извинение. То самое извинение, которое Блиц не в силах произнести вслух, но которое может показать совершенно другим способом. Ведь чувство вины все еще не хочет никуда уходить. И здесь стоит сказать еще и том, что поцелуи, как таковые, случаются между ними не так уж и часто. Почему? Секс всегда был куда проще. Секс вообще очень прозаичен, а ничего глубокого кроме проникновения в нем нет. Для всего остального же нужен был всплеск тех самых эмоций, которые обнажать было болезненно. Блиц часто может отвернуться или резко сменить вектор направленности действий, так как уже знает как отвлечь Столаса, но сегодня он все-таки хотел это сделать, пускай и ссылался на то, что это лишь для того, чтобы отвлечь их обоих. И не более того. Все просто. Как и всегда. И ведь даже не понимает того, что только что усложнил все в разы.
— В следующий раз... — судорожно выдыхает бес, когда отстраняется только лишь для того, чтобы наполнить легкие хотя бы маленькой толикой кислорода, что сейчас жизненно необходим, а не то уже перед глазами потемнело. — ...блять... — Он поддается собственным эмоциям, что сейчас застряли где-то в горле и вызвали очередной приступ асфиксии, и прижимает принца к большим больничным подушкам, что лишь напоминают бесу о том, что они не дома у пернатого, вновь утягивая его в глубокий и по-своему чувственный поцелуй, даже не осознавая, что подобным образом он целует Столаса невероятно редко [ему хватит и пальцев одной руки, чтобы пересчитать подобные разы]. — Не Мокси... Удивительно, что ты еще, блять, жив. Не Милли... — Блиц дышит тяжело, но в этот раз он все-таки наконец-то смотрит Столасу прямо в глаза, не прячется, не боится, не смущается. Он нависает сверху, грудь вздымается и опускается, но продолжает смотреть в эти огромные красные глаза, что порою вызывают у него неподдельный ужас. — ...Я приду сам. Обещаю. — Очередной поцелуй, что скрепляет клятву, был бы способен рассказать Столасу чуть больше, чем он привык слышать и видеть, но для этого надо было бы прислушиваться, а бес не был уверен в том, что его руки не прошлись лихорадочно по тонкому телу под ним, отзываясь в позвонках горячей волной возбуждения, которая тут же оказалась перетянута больничными бинтами, когда пальцы Блица их коснулись, а Столас, как ему показалось, болезненно дернулся.
Секунда. Вторая. Третья.
Эта яркая вспышка эмоций со стороны Блица исчезает также быстро, как она и появилась до этого. Он вновь отводит взгляд и отстраняется от слегка помятого сегодня любовника. Нужно быть аккуратнее. Столас все-таки ранен. Придурок. Хотя бы иногда стоит включать мозг, а не пытаться сделать еще хуже.
— Ладно. — Блиц говорит это в тот самый момент, когда уже сползает с постели Столаса. Но спускается он не для того, чтобы все-таки уйти, а лишь хватает рукой стул и тащит его поближе к постели принца. Он ставит стул максимально близко к постели, усаживается на него и лениво откидывается на спину. Вот его ответ на просьбу. Он действительно останется. Только рядом не ляжет. Это уже будет для него слишком сегодня. В постели они встречались только лишь в определенных обстоятельствах, а совместный сон это уже что-то другое. В последний раз он позволял себе спать с кем-то и ощущая то самое доверие, что разламывает душу, уже очень и очень давно. Это было в цирке. Хотите об этом спросить? Позвоните Физзаролли. Но больше как-то подобное особо не повторялось. После этого он оставался в чужой постели только лишь из-за самой банальной причины — секс. Хотя и стоило признать, что Блицу нравилось находиться в одной постели с принцем. Но не стоит.
— Давай... — он неопределенно ведет рукой в воздухе, указывая на Столаса, даже слегка делая это с раздражением. — ...укладывайся. Это, конечно, не твоя царская кровать, но ты еще на моем диване никогда не спал. Так что... это... ложись. — он не замечает того, как вытирает тыльной стороной ладони губы, чтобы слегка саднят, а еще он был неаккуратен и чужой клюв его сильно поцарапал, но Блиц об этом даже и думать не будет. Это не первая царапина на его теле. И не последняя. И уж тем более она не была последней от Столаса. Надо переставать думать. Нужно просто расслабиться. И замолчать.
